Герой романа А. Белого «Петербург» (1912—1913 гг., вторая авторская редакция 1922 г.), студент, сын вельможи, «столпа царского режима», которому революционеры поручают убить отца и который в конце концов становится помещиком-почвенником.
Подкаст о персонаже. Читает Валерий Бондаренко.
Николай Аблеухов похож на своего отца. Правда, его отцу 68 лет, у него «каменные глаза» и зеленые (плесенью, что ли, подернутые?) уши. Николай же молод и привлекателен. Вот стихи, передающие его внешний облик:
Благороден, строен, бледен,
Волоса, как лен;
Мыслью — щедр и чувством беден,
Н. А. А. — кто ж он?
Революционер известный,
Хоть аристократ,
Но семьи своей бесчестной
Лучше во сто крат.
В миражливом мире «Петербурга» внешность и одежда персонажей играют огромную роль — они заземляют, конкретизируют образ и всегда соответствуют его внутреннему содержанию. Так, сперва Николай одет, как студент-«белоподкладочник» (т. е. из «богатеньких»), но и подранок: «запахнувшись в шинель, он казался сутулым, каким-то безруким — с пренелепо плясавшим по ветру шинельным крылом». На Востоке обряжается то в арабо-турецкий наряд, то в «колониальный» шлем с малярийной сеткой. Наконец, став деревенским жителем, помещиком, он «ходил в картузе; и носил он поддевку верблюжьего цвета; поскрипывал сапогами; золотая, лопатообразная борода изменяла его…»
Характер Николая Аблеухова несет на себе мистическую нагрузку: в нем взыграли туранские (азиатские) зовы предков, подавленные его отцом: зовы к иррациональному, стихийному. Чинная, «расчисленная» атмосфера отцова дома угнетает его — отсюда и увлечение противоположным: революционным движением. Отца он стесняется и все время мысленно сопротивляется ему, но в душе любит и жалеет. В то же время Николай в чем-то дюжинный человек: его любовь к безмозглой мадам Лихутиной выдает в нем это. Да и то, как некритично, как послушно он принимает форму очередного своего увлечения, его одеяние, облик, говорит о некоторой душевной несамостоятельности, несерьезности, внешней игре (или чрезмерной, догматической последовательности).
Замысел второго романа трилогии «Восток или Запад», главного романа автора и всего русского символизма, пришел А. Белому во время восхождения на вершину пирамиды Хеопса. Если первый роман трилогии был посвящен русской «хтони» (патриархальному, дремучему быту секты скопцов), то второй роман раскрывает образы России европейской, имперской, столичной. Автор «впихнул» сюда множество мотивов и тем, от чисто личных (его непростые отношения с отцом, разрыв отца и матери А. Белого, отчасти напоминающий сюжет «Анны Карениной») до сугубо политических, общественных (события революции 1905—1907 гг.). Особое значение имели духовные искания эпохи, особенно увлечение Белого антропософией, на путях которой (очень субъективно им понятой) он искал возможности разрешения мучительных конфликтов того времени. Антибуржуазный накал романа был таков, что журнал русских либералов «Русская мысль» отказался его печатать. Не без труда роман пришел к читателю. В 1922 году Белый сделал вторую редакцию «Петербурга», сократив текст примерно на треть, причем сокращения далеко не всегда пошли роману на пользу.
Сюжет «Петербурга» начался, по Белому, задолго до собственно сюжета романа, а именно в 18 веке. Тогда, дескать, царь Петр навязал азиатской в общем-то стране, стихийной по духу и живущей подсознанием больше, чем сознанием, образ правления западный, рациональный и упорядоченный. Под стать новому образу правления и новая столица — геометрически правильный, расчерченный по линейке Петербург. Его становой хребет — Невский проспект. По этой безукоризненно прямой каменной трубе несутся во глубь России циркуляры и повеления, предписания и законы. Кто источник циркуляров в романе? Сенатор Аполлон Аполлонович Аблеухов. (Один из его прототипов — известный идеолог реакции К. П. Победоносцев). Аполлон Аполлонович воплощает рациональное имперское начало до того, что ему самому мерещится иногда, будто Невским прямым проспектом он весь земной шар уже опоясал, то есть «упорядочил». Но что в крови сенатора Аблеухова? А бацилла «туранская» (здесь — азиатская), ибо предки его — выходцы из глубин Азии. Да что там предки — и потомок тоже: сенаторский сын Николай Аполлонович! Он так похож на отца, он так отца и любит, и ненавидит. И в крови Николая Аполлоновича зов далеких степняков-предков, зов дикой варварской стихии, поднимается и откликается на гул современности, а оно, «современное» время-то, — начало первой русской революции (1905—1907 гг.), когда содрогнулось до корня и пошло трещинами все здание созданной Петром империи. Бунтуя против отцовой власти, Николай Аполлонович входит в одну из подпольных революционных ячеек. И вот сенаторский сын получает приказ от «партии» совершить покушение на собственного отца — идеолога реакции, подбросив ему бомбу в виде сардинницы с часовым механизмом. Тут-то и начинаются метания и искания, сомнения и видения, интриги и озарения, и во всем этом принимает участие весь великий город (словно с рельс или с ума он сошел). Выясняется, в частности, что к организации покушения на сенатора Аблеухова причастна и «охранка» в лице толстяка провокатора Липпанченко. (И это не галлюцинация автора или его героев — историки полагают, что половина всех терактов начала 20 века была организована охранным отделением против своих же, против «столпов общества»: необходимо было нагнетать обстановку и иметь предлог для завинчивания гаек. Но густая сеть этих интриг — лишь свидетельство деградации государства, Петром созданного…) И вот уже сам Медный всадник в гневе покидает свой пьедестал; вот он сидит, грозный, зеленовато-бронзовый, в ресторане за соседним столиком; вот является к одному из персонажей (революционеру и алкоголику Дудкину, который убьет Липпанченко) на его чердак… Но что даже и Медный всадник может исправить по существу в разрушительном беге истории? А если учесть, что творческая фантазия Белого наделяет сознанием и правом голоса не только людей, но и здания, и роковую сардинницу, можно себе представить, в какую какофонию образов (по видимости) попадает сперва читатель. Впрочем, какофония становится симфонией очень быстро. Почему? Потому, поясняет автор, что «подлинное местодействие романа — душа некоего не данного в романе лица, переутомленного мозговою работой; а действующие лица — мысленные формы, так сказать, не доплывшие до порога сознания. А самый быт, мистический “Петербург”, провокация с проходящей где-то на фоне романа революцией — только условное одеяние этих мысленных форм».
Сенаторскому сыну Аблеухову не удастся убить отца, да он того и не хочет. Зато в семью вернется матушка Николая Аблеухова, когда-то сбежавшая от сенатора с любовником. Однако нечаянный взрыв в сенаторском доме все той же роковой сардинницы приведет как к краху карьеры самого сенатора, так и практически к его разрыву с мятежным (недомятежным) сыном. Сенатор с женой уедут доживать свой век в деревне, а Николай Аблеухов отправится искать истину на Ближний Восток. В Россию он вернется лишь после смерти родителей и станет обычным помещиком, и читать теперь будет уже не немецкого философа Канта, а отечественного религиозного мыслителя Григория Сковороду.
Современники резюмировали роман так: «Белый гениально угадал момент для подведения итогов двухвековому историческому существу — Петербург — и синтетическому образу — русский интеллигент. Так нужно было для задания. А задание — сдача в летопись мира отжившего исторического существа Петербург и населявшего его интеллигента. У нас плохо умеют читать, не то бы Аблеухов мог стать нарицательным именем, как Печорин. Последний, синтезированный Андреем Белым перед гибелью русский интеллигент — он в придачу же Евгений, сражённый рукой Медного всадника» (О. Д. Форш «Сумасшедший корабль»). В. В. Набоков считал его и лучшим в 20 веке после «Улисса» Дж. Джойса.
Перед нами роман-бомба, роман-провокация. Провокация во всем: в идее, в сюжете, в героях, в языке и даже… в произвольной авторской орфографии, призванной передать прихотливую интонацию текста. Кроме того, провокация есть самый дух этого романа, потому что таков был и дух эпохи (сплошные провокации в связи с революционной борьбой в России начала века) и таковы были убеждения автора, который полагал, что «Мысли не принадлежат персонажам, а внушаются им извне». Не стоит доверять миру вещному, видимому — он населен и определяем миром наших и чужих мыслей и чувств. Но и они, в свою очередь, в соответствии с мистическими веяниями начала 20 века, не первоначальны: прихотливая «мозговая игра» (выражение Белого) в «Петербурге», конечно, не самоцель. Писатель утверждал: «Мозговая игра — только маска; под этою маскою совершается вторжение в мозг неизвестных нам сил». Перед нами, таким образом, один из романов, где сознание автора творит свою «вселенную» гораздо жестче и самочиннее, чем то было принято в обычном романе 19 века. Автор исследует себя, свое сознание, свои мысли и чувства больше, чем внешний мир — в этом и заключается «мозговая игра» Белого. Влиятельнейшие философские концепции его времени и вся русская классика, от Пушкина и Гоголя до Достоевского и Л. Толстого, так или иначе находят отклик в этой лирической по сути (но организованной мыслью, концепцией) «игре».
Стиль прозы Белого и особенно его «Петербург» во многом определил стиль русской прозы 20-х гг. Большинство наших писателей в те годы творило так или иначе под влиянием лирической в основе своей прозы Белого. «Петербург» и сейчас читается как остро современное произведение, редкостно свободное по духу, по форме. В структуре и стилевых ходах романа, созданного больше ста лет назад, угаданы (зашифрованы?.. расшифрованы?..) язык и приемы кинематографа, поэзии, самого мироощущения людей 20 и 21 века. Русский философ Н. А. Бердяев заметил это одним из первых: «со временем будет признана его гениальность, больная, не способная к созданию совершенных творений, но поражающая своим новым чувством жизни и своей не бывшей ещё музыкальной формой».
«Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты — мучитель жестокосердый; ты — непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный тот мост, начинавшийся с края земного, чтоб вести в бескрайнюю даль; за Невой, в потусветной, зеленой там дали — повосстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что он — не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу бледный дым облаков».
«Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей».
«Николай Аполлонович,… у вас — три пути; выбирайте: арест, самоубийство, убийство. Вы теперь — меня поняли?..»
«Аполлон Аполлонович напоминал смерть в цилиндре. Николай же Аполлонович — бывают же шалые мысли — представил себе Аполлона Аполлоновича в момент исполнения». супружеских отношений: и с новой силой почувствовал знакомую тошноту (так был зачат)».