Герой романа В. П. Аксенова «Ожог» (1969–1975 гг.), альтер эго автора, сын репрессированных родителей.
Подкаст о персонаже. Читает Валерий Бондаренко.
В сущности, главный герой здесь один — Толик фон Штейнбок, но остальные его «воплощения»: Куницер, Саблер, Хвастищев и т. д. имеют некоторые особенности, связанные с их профессией. Мы точно не знаем, например, как одевается ученый Куницер (и вряд ли сильно пьющий гений из засекреченной лаборатории обращает особое внимание на моду), а вот джазмен Саблер — да, всегда в тренде. В 50-е гг. вот так: «В последнее время, увы, гнилые ветры оттепели малость повредили ледяной паркет комсомольских балов, и в разводья вылез буржуазный тип с саксофоном, то есть прыщавый Самсик, стриженный под каторжника, в нелепо обуженных штанах с замусоленным рублем в кармане, двадцатилетний полу-Пьеро, полухулиган, красивый Самсик собственной персоной» — то есть, он битник и стиляга. В 60-е на нем остромодные тогда (и страшно дефицитные, и очень для советского кармана дорогие) джинсы и кожаная куртка, а прическа — длинные волосы «под битлов». Вещи (особенно одежда) играют в романе немалую роль, поскольку обладание модными и качественными «тряпками» было знаком принадлежности к миру богемы, к миру как бы несоветскому, в конце-то концов. Впрочем, внешний лоск фон Штейнбока в разных лицах обманчив. В нем, таком модном и блестящем, всегда сидит жалкий пацан конца 40-х, которого унижают «чекисты» во время обыска, да и в более оттепельные времена представители Советской власти тоже унижают. Вот Саблер попадает в лапы народных дружинников (как стиляга), а это уже начало 1960-х: «В тот вечер Самсик, аденоидный гений с просроченной пропиской, попал под арест в штаб боевой комсомольской дружины. При обыске было обнаружено вот что: расческа, забитая перхотью, польский журнал «Попросту» с рассказом Марека Хласко, два сырых пельменя, завернутые в носовой платок, пожелтевшая от времени пачка презервативов, донорская книжка и письмо из Парижа от Марины Влади».
Главное свойство и Анатолия фон Штейнбока, и его «аватар» (Пантелея, Малькольмова и др.) кроме бесспорной одаренности — страстная жажда жизни, любовь к ней. Но эта любовь раненая, искаженная и травмами детства, и ханжеским, лживым застойным режимом, с которым им приходится ладить и в него вписываться, в душе ненавидя и презирая его. Вот почему их поведение часто на грани: они много пьют, легко срываются в скандалы, вступают в отношения с людьми, очевидно для них случайными и лишними. Их действия подчас похожи на детский вызов фальшивому миру взрослых:
«Наконец, в разгаре дня профессор встал и попросил внимания.
— От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты я сейчас обоссу всю вашу революцию, — сказал он в тишине и, попросив извинения у девушек, тут же исполнил обещанное».
Они словно находятся в состоянии постоянного бега, метания, но это бег на месте, изматывающий и, в конечном счете, бесцельный: «В новой элегии не было ни одной ноты протеста, ни одной ноты бунта, а наоборот, безысходность, нежная безнадежная тема личной судьбы». Компромисс с обществом (с режимом), которому они не прощают своих обид, мучителен и духовно бесплоден. И у режима, который дал им возможность профессионально осуществиться, а вроде б их и материально приласкал, огромное недоверие к этим внутренним диссидентам: «Тысячи две виднейших персон страны смотрели на зловредного Пантелея с некоторым разочарованием. Как? Вот этот обыкновенный тридцатилетний молокосос… и есть тот возмутитель спокойствия, коварный словоблуд, вскрывающий сердца нашей молодежи декадентской отмычкой?.. а в штанах у Пантелея-отступника, конечно же, крест, а на груди под рубашкой висит порнография и песни Окуджавы, так что перед нами хитрейшая маскировка, товарищи. Такой враг еще опаснее». Когда-то чистые душой провозвестники нравственного и духовного обновления общества после сталинской «зимы», они не находят поддержки в народе, для которого важнее всего быть сытым и сонным. Так им кажется — и наступает кризис собственных чрезмерно романтических, завышенных ожиданий: «Быть может, они правы, жулики, лицемеры, держиморды? Все-таки вот они, их аргументы — сушки, печенье, масло в сельпо, хоть и дрянь, хоть и обман, но все-таки лучше, чем ничего… А где же наша-то правда?..» В характерах своих героев Аксенов обозначает общее для его поколения в начале 70-х: духовный тупик.
Сын видного партфункционера Василий Аксенов лишился родителей в 1937-м, а когда приехал в ссылку к матери в конце уже 40-х, то стал свидетелем ее второго ареста. Эти автобиографические ситуации легли в основу романа «Ожог». Писался роман заведомо «в стол», так как автор понимал, что в советских условиях издать его будет невозможно. И в самом деле, впервые «Ожог» был издан за границей, еще до эмиграции Аксенова, последовавшей в 1980 г.
«Ожог» жесток к читателю даже формой своей, сложно причудливой, хотя, впрочем, и озорства здесь навалом. Главных персонажей пять, и все они люди неординарные: писатель Пантелей, ученый-лазерщик Куницер, выдающийся хирург Малькольмов, знаменитый джазмен Саблер, успешливый скульптор Хвастищев. Они вроде такие разные, но объединяет их общее отчество — Аполлинариевич, а также то, что все они дерзки пока, «бьют хвостом». Они все еще оттепельные в чем-то мальчишки несмотря на уже солидный вроде бы сороковник, но — изменилось Время, которое их обламывает. И еще, главное: они, как пять лучиков, расходятся от наиважнейшего здесь героя — от Анатолия Аполлинариевича фон Штейнбока. Он — альтер эго автора, и на нем краснеет главный ожог, полученный Аксеновым в детстве и ранней юности. Вместе с героями читатель попадает то в Прагу 1968 года, то в Москву середины 70-х, то в Заполярье начала 50-х, то на шабаш богемы, то на гулянку колхозников, то на оргию бывших зэков. О, какие это разные все эпохи, разные срезы жизни! «Ожог» — наверно, самый на сегодня обширный «каталог» наших знаменитостей 60-х. В. Высоцкий и М. Влади, О. Ефремов и О. Табаков, Н. Михалков и Г. Волчек, — «вся» богемная и светская Москва тех лет под собственными или вымышленными именами предстанет перед читателем. Все персонажи «Ожога» — люди по советским меркам вполне успешные, устроенные в жизни, но эту советскую действительность внутренне не принимающие. Благополучие и как бы благолепие брежневских 60–70-х не может искупить для них унижений их детства и юности, что пришлись на жестокие годы сталинского режима. В каждом из них сидит мальчишка, подросток, юноша, которого так или иначе обожгла советская сталинская «Система». Анатолий Штейнбок никогда не забудет, как приехал к матери в ссылку, а ее арестовывают снова у него на глазах. И там же, в каторжном краю советской земли, видит он целый подземный город, населенный «откинувшимися» с зоны бывшими зеками, ставшими теперь бомжами — символ неистребимой, но страшной жизни: «Толя нагнулся и увидел под землей целую колонию людей, лепившихся вертикально и горизонтально вдоль горячих труб, словно подводный коралл. Кто дремал, а кто курил, иные ели консервы, кто-то пил черный и тягучий, как ликер, напиток из горлышка чайника… Юноша вычесывал из густой шевелюры вшей на газетный листок и там их щелкал ногтем. Сидящая рядом с ним собака тоже боролась с паразитами, но на свой лад. На самом низком уровне маячили раздвинутые колени, там, кажется, совокуплялись. Ужас подземного быта не смущал никого. Напротив, Толику показалось, что все эти люди блаженствовали в своем убежище».
В самом конце книги самодовольная и осоловелая брежневская Москва на несколько минут замрет, не поняв, что так стопорнуло ее бесконечный трафик. А это Христос снова пришел на Землю, — уточняет автор. Только не в тексте романа проясняет он это: все-таки осторожным был в прогнозах Василий Павлович! Но жил надеждой, что ожегшая его эпоха заканчивается, и начнется нечто новое — надо полагать, лучшее…
При своем появлении «Ожог» не понравился даже многим из тех, кто считал себя верными читателями Аксенова и его единомышленниками. Слишком нелицеприятную правду сказал здесь писатель о себе и о своем поколении. Создавался роман на излете 60-х, когда мечты и иллюзии оттепели остались в прошлом, а в настоящем утверждался, солидно похмыкивая, брежневский застой, эта золотая, а после и слякотная осень советского эксперимента. Когда — да, мы вторая сверхдержава в мире; да, народ на нефтяных деньгах стал жить лучше. Но благоденствие-благолепие оказались весьма непрочными и жутко скучными, и часто и фальшивыми, потому что были лишены свободного творческого начала, а значит, и будущего. Поколение Аксенова, возмужавшие светлые мальчики оттепели, вписывалось в новые реалии, улучшало нелегкий быт, обзаводилось семьями, делало карьеру — кто советскую, покорившись реалиям застоя, кто диссидентскую, осев на «вражеских радиоголосах». Подступила зрелость, когда так тянет успокоиться и упиться достигнутым. Но писатель заставляет своих героев вспомнить то, что так вроде крепко удалось позабыть — юность, обожженную поздним сталинизмом. Может, роману не хватает стройности, «расчисленности», но он обаятельно живой, жизнерадостный. Да, писатель «выносит приговор» своему поколению, однако не ставит точку. Жизнь продолжится вопреки всему!
«“Ожог” — это, конечно, роман о драме поколения, у которого этот страшный ожог в памяти, и после этого оно оказалось неспособно к цельности, неспособно к цельному поступку… Никто из героев этого романа не оказался готов пойти до конца, никто из них не смог стать ни полноценным борцом, ни полноценным защитником и собственной, и чужой свободы… роман о том, что предательство уже в крови у поколения… Это жесточайшая книга» (Дм. Быков).
«Ожог» считается одним из лучших произведений Аксенова.
«Есть в Европе легкомысленные демократии с мягким климатом… где литература почти так же изысканна, остра и полезна, как серебряное блюдо с устрицами, положенными на коричневую морскую траву, пересыпанную льдом. Россия, с ее шестимесячной зимой, с ее царизмом, марксизмом и сталинизмом, не такова. Нам подавай тяжелую мазохистскую проблему, в которой бы поковыряться бы усталым бы, измученным, не очень чистым, но честным пальцем бы. Нам так нужно, и мы в этом не виноваты».
«Так неужели вся эта “бездна унижений”, весь этот глум… останутся без ответа? Неужели не хватит у меня характера хотя бы высморкаться в бессовестную харю? Неужели я не перестану играть с собой в прятки и не признаюсь наконец, что узнал того гардеробщика, что это именно он, сталинский вы…док, тот самый, магаданский заплечных дел мастер? Я его узнал, но он меня — нет! Они нас не узнают! Нас ведь много было!»
«Глумление и сострадание — и то, и другое присуще человеку, не зверю».
«— А что же наш пипл? — пролепетал Самсик.
— Наш пипл безмолвствует».
«Он содрогнулся вдруг от мощного, словно близкая рвота, ощущения лжи. Его окружали — ложная кожа, фальшивый металл, сомнительная любовница… Жить и умереть во лжи!»