Главный герой романа Ю. В. Трифонова «Дом на набережной» (1970–1975 гг.), преуспевающий советский профессор, которого действительность 1930–1940-х гг. (эпоха «культа личности») воспитала абсолютным конформистом.
Вот портрет Вадима сразу двойной — и пожилым человеком, и в юности: «Почти четверть века назад, когда Вадим Александрович Глебов еще не был лысоватым, полным, с грудями, как у женщины, с толстыми ляжками, с большим животом и опавшими плечами, что заставляло его шить костюмы у портного, а не покупать готовые…; когда у него еще не было мостов вверху и внизу во рту, врачи не находили изменений в кардиограмме, говоривших о сердечной недостаточности и начальной стадии стенокардии; когда его еще не мучили изжоги по утрам, головокружения, чувство разбитости во всем теле; когда его печень работала нормально и он мог есть жирную пищу, не очень свежее мясо, пить сколько угодно вина и водки, не боясь последствий, не знал, что такое боли в пояснице, возникающие от напряжения, переохлаждения и бог знает еще отчего; когда он не боялся переплывать Москву-реку в самом широком месте, мог играть четыре часа без отдыха в волейбол; когда он был скор на ногу, костляв, с длинными волосами, в круглых очках, обликом напоминал разночинца-семидесятника; когда он часто сидел без денег, зарабатывал как грузчик на вокзале или колол дрова в замоскворецких двориках; когда он голодал, была опасность, что начинается чахотка, его посылали в Крым, и все обошлось; …когда он любил петь песни с девчатами; когда его звали не Вадимом Александровичем, а Глебычем и Батоном; когда он только еще мечтал, томясь бессонницей и жалким юношеским бессилием, обо всем том, что потом пришло к нему, не принеся радости, потому что отняло так много сил и того невосполнимого, что называется жизнью; в те времена, почти четверть века назад, был такой профессор Ганчук, была Соня,… Левка Шулепников, по прозвищу Шулепа…, и был он сам, непохожий на себя и невзрачный, как гусеница».
«Он был совершенно никакой, Вадик Батон. Но это, как я понял впоследствии, редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие гениальнейшим образом быть никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне все, что им подсказывают их желания и страхи. Никакие всегда везунчики».
В этом романе Ю. Трифонов во многом опирается на воспоминания своего детства и юности, ведь он тоже жил в Доме на набережной как раз в это время (1930–1940-е гг.), и меняющийся воздух эпохи передает изумительно тонко и достоверно. Да и рассказанная история имеет прототипов в реальности. После ряда своих текстов, в которых Трифонов констатировал духовный кризис советской интеллигенции 70-х гг., писатель почувствовал необходимость исследовать истоки и причины этого кризиса и нашел их в советском прошлом 20–40-х гг. Свою задачу Трифонов сформулировал так: «Увидеть, изобразить бег времени, понять, что оно делает с людьми, как всё вокруг меняет… Время — таинственный феномен, понять и вообразить его так же трудно, как вообразить бесконечность… Но ведь время — это то, в чем мы купаемся ежедневно, ежеминутно… Я хочу, чтобы читатель понял: эта таинственная “времен связующая нить” через нас с вами проходит, что это и есть нерв истории».
Текст романа сложно устроен: монологи-воспоминания и размышления Вадима перемежаются лирическими вставками от автора, у которого своя картина тех событий и свое отношение к персонажам. Итак, преуспевающий профессор-филолог Глебов встречает в мебельном магазине Льва Шулепникова, бывшего одноклассника из элитной советской семьи. Когда-то он натравил на «Шулепу» ребят из класса, но потом сдружился с ним, сблизился. Впрочем, Вадим всегда завидовал роскошному образу жизни Шулепы и его внутренней свободе, в то время, как дома постоянно слышал от близких главный завет обывателей эпохи репрессий: «Не высовывайся!»
Войну Вадим пережил в эвакуации, голодал, а Шулепников и в эти годы не бедствовал. После войны они снова встретились. В это время Вадим — уже студент-выпускник, у него роман с Соней Ганчук, дочерью его профессора. Профессор Ганчук в годы революции служил в ЧК, рубал «врагов» (или кого таковыми считал), а теперь он маститый советский ученый. Впрочем, против него затевается интрига со стороны властей: он стал почему-то вдруг неугоден им. И Вадим принимает участие в этой интриге, выступает против Ганчука и рвет с Соней. Аспирантура ему обеспечена, он как бы подписался под обязательством быть послушным винтиком системы. «Скоты мы, сволочи!» — скажет Шулепников после собрания, на котором разгромят профессора. Между тем Вадим все видит более снисходительно к себе, но и более трезво, хоть и цинично. Об одном из гонителей своего без пяти минут тестя он говорит: «Они просто временно поменялись местами. Оба размахивают шашками. Только один уже слегка притомился, а другому недавно дали шашку в руки».
С годами Вадим делает прекрасную карьеру, а избалованный Шулепа скатывается все ниже. И вот уже он — забулдыга сторож на кладбище, куда навестить Сонину могилу пришли Вадим и простивший его Ганчук. Жизнь расставила все по своим местам, но Ганчук не видит в этом смысла: «Какой нелепый, неосмысленный мир! Соня лежит в земле, её одноклассник не пускает нас сюда, а мне восемьдесят шесть… А? Зачем? Кто объяснит? — Он стискивал мою руку цепкой клешней. — И как не хочется этот мир покидать…»
После работы Шулепа едет мимо Дома на набережной, в котором прошли его детство и юность: «…он проезжал мостом через реку, смотрел на приземистый бесформенно длинный дом на набережной с тысячью окон, находил по привычке окно старой квартиры, где промелькнула счастливейшая пора, и грезил: а вдруг чудо, еще одна перемена в его жизни?»
В небольшом романе писатель воссоздает почти всю советскую историю: от азартных 20-х до скучных 70-х… Оказалось, принадлежность к советской элите — вовсе не счастливый билет; милости судьбы непрочны и оговорены тягостными условиями. Поколения проходят перед нами, тесня и пожирая друг друга, и в этом чудится какой-то высший космический закон, который невозможно преодолеть простой человечностью. Или эпоха героям романа выпала больно уж костоломная?.. Но нет, не все можно списать на эпоху: взгляд писателя сверлит человеческую природу до самого нерва…
Советский официоз не сразу обнаружил «крамольный» характер романа. Журнальная публикация прошла без всяких замечаний со стороны цензуры. Но уже в год публикации (1976) на него обрушился с критикой глава Союза писателей СССР Г. М. Марков. И его, и других «генералов от советской литературы» задело за живое, прежде всего, осуждение автором абсолютного конформизма и беспринципности главного персонажа — Вадима Глебова. И значит, роман попал в цель, «герой времени» угадан и показан точно — автор убедительно диагностировал истоки духовного тупика, в котором оказалось советское общество эпохи застоя. Номер журнала «Дружба народов» с текстом «Дома на набережной» почти попал под запрет в массовых библиотеках.
Но крамола романа состояла не только в точном социальном портрете преуспевающего приспособленца и нелицеприятно изображенном советском прошлом 1920–1970-х гг. или в том, что текст задел каких-то влиятельных представителей советской элиты. Гораздо существенней были выводы, которые невольно делал любой читатель. А они были убийственны для нашего тогдашнего официоза. Это:
— социальное неравенство преспокойно процветает и в советских условиях;
— при тоталитарном режиме, которым, безусловно, был сталинский СССР, выживают и успешно устраиваются лишь беспринципные приспособленцы;
— в таких условиях происходит отрицательный отбор в элиту общества, что ставит крест на исторических перспективах этого самого общества, — а ведь именно необходимостью построить светлое коммунистическое «завтра» наша пропаганда оправдывала любые жертвы, принесенные «вчера» и «сегодня».
Однако автор был далек от всяческого изобличения-ниспровержения. Сам стиль романа, полный мудрой рефлексии, уберегает читателя от слишком уж резких выводов. Что ж, Трифонову, внуку и сыну революционеров, такие выводы дались бы мучительно трудно. Сделать их значило поставить, как минимум, под сомнение справедливость революционной борьбы и многие ключевые события 20 века в нашей стране. Однако последующие вещи Трифонова говорят о том, что он упорно размышлял над этой проблемой.
«“Что же мы можем, несчастные лилипуты?” — думал Глебов».
«Нынешние Раскольниковы не убивают старух процентщиц топором, но терзаются перед той же чертой: переступить? И ведь, по существу, какая разница, топором или как-то иначе? Убивать или тюкнуть слегка, лишь бы освободилось место?»
«Шулепа — сказал я тихо. — Пусти нас».